Лапник на правую сторону - Страница 27

– Извини, – тихо сказала девушка.

– Извините, – обернулась она к Соне – До свидания. Ты, Аркаша, позвони мне, ладно?

– Позвоню, – буркнул Вольский, подставляя Соне руку.

Хлопнула дверь, зацокали по коридору каблуки.

– Что вы так смотрите – накинулся Вольский на Соню – Что?! У меня волосы позеленели?! Или, может, глаз на лбу появился? Что?!

– Ничего, – ответила Соня.

“Ты козел” – вот как это прозвучало. “А я дура, потому что в тебя, козла, влюбилась” – добавила она про себя.

Вольский засопел, отвернулся, закрыл глаза. Наплевать на все. Если он хочет орать – так он и будет орать. А кому не нравится – может выйти за дверь. Да, вот такой вот он козел, и что? Кому не нравится, может вообще убираться к черту. Больно надо!

Чуть-чуть приоткрыв левый глаз, он увидел, что Соня сидит за столом, уставившись в книгу, и даже не смотрит в его сторону. Да и ради Бога. Вольский закрыл глаз, полежал немножко, и снова открыл – теперь правый. Нет. Не смотрит.

Он слегка заворочался и тихонько застонал. Соня поерзала на стуле, усаживаясь поудобнее, и еще ниже склонилась над книгой.

“И пожалуйста! Не очень-то и хотелось!” – подумал Вольский.

Почему его должно волновать, что какая-то там фигуристая медсестра считает его козлом и самодуром? Вовсе его это волновать не должно. Просто погано очень, вот и все. Но это потому, что рука болит. И голова тоже. Именно. Так погано, потому что он больной человек. А медсестра, которой он платит, и хорошо платит, между прочим, сидит, уставившись в книжку, и совершенно не обращает на него внимания. Ей, видите ли, неприятно, что пациент оказался таким замечательным хамом. Ну и что? Ему, может, и самому неприятно. Вольский тяжело вздохнул.

Соня перевернула страницу. Читать она не могла. Из последних сил изображая равнодушие, она мечтала об одном: пойти в туалет, запереть дверь, и нареветься всласть.

– Вы не обижайтесь, – сказал Вольский сердито – Я на вас орать не хотел. Извините.

Соня подняла голову, стараясь, чтобы свет от настольной лампы не падал на лицо: Вольскому ее красные глаза видеть не полагалось. Кивнула:

– Я понимаю.

– Нет, не понимаете! – рявкнул Вольский, злясь пуще прежнего – на себя, на нее, на весь свет – Не понимаете, и обижаетесь.

– Аркадий Сергеевич, я медсестра – ответила Соня – Персоналу на пациентов обижаться не полагается. Ваша девушка…

Что его девушка? Очень красивая? Не может поставить капельницу? Целовала его? Должна пойти к черту, потому что я тебя люблю и знать не хочу никаких девушек? Не вовремя приехала?

– Моя девушка зря приехала, – сказал Вольский – Я просил ее остаться в Москве. Не хотел, чтобы она меня видела … Такого… Я не люблю, когда меня жалеют.

“Конечно – подумала Соня – твоя девушка слишком хороша, чтобы видеть тебя такого. Такого тебя должна видеть только я”.

– Это ваше личное дело – произнесла она вслух – Я все понимаю и не обижаюсь. Можете спокойно спать.

Это действительно было его личное дело. Но спокойно спать, пока она сидит, уткнувшись в книгу, и злится на него, Вольский не мог. Это было очень личное дело. Кажется, даже слишком личное. Он не хотел здесь никаких девушек. Он хотел, чтобы эта чертова медсестра смотрела на него по-прежнему внимательно, чтобы хмурилась, когда он стонет, поправляла подушку, чтобы жалела его, потому что никому другому он себя жалеть все равно не позволит.

– Я не люблю, когда меня жалеют, – упрямо повторил Вольский – Вообще мужчину никто не должен видеть таким инвалидом. Это отвратительно. У меня вон утка под кроватью, нормально?! Вы что, считаете, утка под кроватью приводит девушек в восторг?!

– Я считаю, что если ваша девушка вас любит, ей совершенно все равно, что у вас там под кроватью.

– Вы что, правда так думаете? – спросил Вольский. Он выглядел очень удивленным. Так бывает? Кто-то может любить инвалида с уткой под кроватью?

– Я медсестра – ответила Соня.

Все правильно. Она медсестра. Поэтому ей все равно. Ее не надо стыдится, когда больно, перед ней ты можешь быть жалким, голым, беззащитным. Медсестра с прохладными руками примет тебя вот такого – переломанного, несчастного… Положит ладонь на лоб, даст попить, накроет простыней. Это ее работа. Потом Вольский поправится, и она будет хмуриться, когда стонет другой забинтованный пациент, и уже ему будет поправлять простыню, промокать стекающие по подбородку капли воды. И ей наплевать будет на Вольского, который снова останется один, снова будет играть в крутого парня, ездить в Давос, ужинать с нереальными красотками, и просыпаться в пять утра после дурного сна, зная, что у него нет никого по-настоящему близкого. Никого, кто узнал и полюбил бы его самого, такого, как есть, со всеми заскоками, страхами и глупостями. Никого, с такой белой шеей и прохладными руками.

Он почему-то очень ясно представил себе, как это могло бы быть. Как они могли бы просыпаться вместе. Так ясно представил, что в глазах потемнело.

Он никого не подпускал к себе близко. Тыщу лет ни с кем не ночевал. Ужин, секс, поцелуй на прощанье. Он тыщу лет не ночевал вместе ни с кем, кроме Сони. Две ночи, проведенные вдвоем в больничной палате, странным образом сблизили их. Как если бы они много лет были любовниками, и все друг про друга знали.

Рука у Вольского болела, на душе было гадко. Он старательно делал вид, что спит, и под утро действительно заснул.

Соня старательно делала вид, что читает, что ей все равно, что Вольский – просто пациент, и плевать, кто там его целует. Разумеется, ей было не наплевать.

Она все думала про свою дурацкую жизнь, жалела себя, жалела Вольского, которому больно, и вены у него все исколоты, а этот идиот еще психует из-за утки под кроватью. Жалела маму, после папиной смерти постаревшую за ночь на двадцать лет, и сестру, которая оказалась совершенно одна в далекой Америке, и первое время ей даже домой позвонить было не на что. В голову полезла всякая дрянь. Вдруг они все заболеют и умрут? Вдруг маму собьет машина? Вдруг у сестры обнаружился туберкулез? А может быть, американский муж бьет ее, а собака Джой в данный конкретный момент вечности подыхает от чумки. К концу дежурства Соня накрутила себя почти до истерики, и, едва добравшись до гостиницы, принялась названивать в Атланту, наплевав, что за эти звонки ей потом целый месяц не расплатиться.