Лапник на правую сторону - Страница 30

Глава 18

В больнице царило спокойствие и безмятежность. Полина Степановна разносила по палатам чистое белье. Косоглазая Таня-санитар гремела на кухне кастрюлями, наводила чистоту после ужина. Пациенты, готовясь ко сну, шаркали к туалету и обратно. За дверью с табличкой “посторонним вход воспрещен, только для персонала” шла оживленная дискуссия о том, стоит ли добавлять в рассол для огурцов смородиновый лист. Водитель Федор Иванович сидел на совеем диване с “Комсомольской правдой” в руках. «Возвращение кровавого маньяка» прочла Соня крупный заголовок. Все было мирно, буднично, нестрашно.

Соня и вошла в палату. Сегодня Вольский был один, без девушки. За столом его личный доктор, Борис Николаевич, писал назначения. Дописал, поцеловал Софье Игоревне ручку, и откланялся, обдав на прощанье запахом какого-то дорогущего парфюма.

Софья Игоревна прочитала двадцать восемь раз свою любимую мантру (Богданова, не будь дурой, не будь дурой, не будь дурой, не будь дурой), посмотрела, что там Борис Николаевич назначил на ночь (все то же самое – церезин, кетамин, антибиотики). Привычным движением она выгнала из шприца воздух, откинула простыню (не будь дурой, он не для тебя), положила ладонь Вольскому под локоть (господи, как же трудно быть умной, когда его зеленые глаза так близко)…

– Я без вас скучал. – Сердито сказал Вольский.

Он злился на себя, что скучал, злился на нее, что ей плевать, злился на весь свет безо всякого повода.

Соня густо, от шеи, залилась краской. Зачем он так? Ну вот зачем? Лежал бы себе молча. Нет! Решил побыть вежливым! А она потом до утра будет ломать голову, что бы это значило, воображать все самое невообразимое, и надеяться непонятно на что.

Он скучал… Надо что-то ответить? Я тоже скучала? Я измучилась? Не знаю, как без тебя жить? Дура! Нечего тут отвечать.

Соня молча накрыла его простыней, встала, и, высоко вздернув подбородок, гордо пошла к столу. Точнее, попыталась гордо пойти к столу, но, разумеется, споткнулась о задранный линолеум, и растянулась посреди палаты. Вслед за ней с грохотом свалился стул, который ловкая акробатка Богданова, эта грациозная газель, задела перед тем, как обрушиться на пахнущий хлоркой и чужой бедой больничный пол.

Соня медленно поднялась, поставила стул на место, села, и разревелась. Теперь он знал всю правду. Что Богданова – неуклюжая колодина. Что шагу не может ступить, не грохнувшись на ровном месте. Какой смысл изображать легкокрылого мотылька? Никакого смысла. Соня жалобно хрюкнула, и утирая глаза кулаком, принялась шарить по карманам в поисках платка. Платок все не находился, и от этого стало совсем уж себя жалко. Да что ж за жизнь такая, даже платка у нее нет!

– Софья Игоревна, – послышалось с койки – Соня? С вами все в порядке?

– Нет – ответила она зло.

Какая она ему Соня, к чертовой матери? Какое ему дело, все у нее в порядке или нет? Что он лезет? Мало того, что она тут растянулась, как полная дура, посреди палаты и мебель всю своротила, он еще подробности хочет знать, что именно у нее не в порядке!

– Вы … Вы поранились? Вы что, плачете?

В голосе Вольского слышалось крайнее изумление.

– Я поранилась. И плачу! Я порвала халат и колено разбила! – ответила вежливая Софья Игоревна (Соня) – Все? Вы все выяснили? Я могу пойти умыться? Или вы думаете, только мужчины не любят, чтобы из видели в бинтах и с уткой?

Ну вот. Высказалась. После этого оставалось только повеситься на собственном языке.

Соня повернулась, и вышла из палаты. Больше всего на свете Вольский жалел сейчас, что не может догнать эту сердитую зареванную девицу в разодранном халате, схватить в охапку.

Заглянул в дверь Федор.

– Аркадий Сергеич, все в порядке у тебя? Чего-то Софья Игоревна гремела тут?

– Стол передвигала, – буркнул Аркадий Сергеевич.

– От же самостоятельная, – покачал головой водитель – Крикнула бы меня, я б ей все подвинул…

Федор протопал к столу, уселся, полистал книгу, которую Соня читала. Вольский закрыл глаза, и принялся считать до тысячи.

“Если досчитаю, а он так и будет сидеть, скажу, что б выметался” – подумал он. Но уснул гораздо раньше, чем тысяча закончилась.

Он не слышал, как на цыпочках, по-медвежьи косолапя и охая, ушел Федор, как вернулась Соня… Он был далеко, шел по берегу озера, плюхал по воде босыми ногами, и жаркое июльское солнце пекло ему спину. Потом Вольский снова очутился в больничной палате. За столом никого не было, только Сонина книга сиротливо лежала в пятне жиденького света настольной лампы. Послышался шорох, и неясная, с расплывающимися очертаниями фигура шагнула к его постели из темного угла…

Соня четвертый раз перечитывала одну и ту же страницу, пытаясь понять, наконец, что же там написано. Почему Вольский сказал, что скучал без нее? Глупости, просто так он сказал. Хотел побыть вежливым для разнообразия. Побыл. Соня вспомнила, как позорно грохнулась на ровном месте, и закрыла лицо ладонями. Боже, какая же она дура!

Отняв руки от лица, она в пятый раз прочла, как “Лиза вжалась в стену, услыхав шорох за окном”. И опять не поняла ни слова. Ей мешал Вольский. Ерзал на койке, скрипел пружинами, стонал, бормотал что-то.

Соня подошла, наклонилась над подушкой, и тут вдруг Вольский ухватил ее здоровой рукой за шею, пригнул к себе, прижался мокрой щекой. Часто дыша Соне в ключицу, он сжимал ее все крепче, и шептал что-то вроде “Слава Богу, слава Богу…”. Соня от неожиданности будто в столбняк впала. Она закрыла глаза, и замерла, затаила дыхание. Пусть случайно, пусть он принял ее за другую, пусть это всего на минуту, не важно… Через минуту он окончательно проснется и поймет, что сдуру обнимается с медсестрой. Но сейчас это не имело ровно никакого значения. Сейчас вообще ничего на свете значения не имело.